Япония глазами русского барина или "Фрегат "Паллада"


Чего только не пишут о Японии, чего только о ней не писали. Особенно в те времена, когда она была, как точно выразился русский классик, "запертым ларцом с потерянным ключом". В общем, мы тут делали на работе выставку типа Япония глазами русских писателей 19 века. А конкретно: Ивана Гончарова, которого все знают по трем его романам на "о" ("Обломов", "Обыкновенная история", "Обрыв") и Всеволода Крестовского, знакомого обывателю по сериалу "Петербургские тайны", оно же роман "Петербургские трущобы". Книга Крестовского "В дальних водах и странах", один из томов которой посвящен Японии, интересна только узкому специалисту. Автор совершенное устраняется и разглядывает Японию чуть ли не в микроскоп. Не мудрено. Страна только открылась и начала являть европейцам свои чудеса. Крестовский - влюбленный исследователь, восторженный культуролог, восхищенный филолог, наблюдательный социолог, взыскательный историк. Один разом во всех лицах. Очень подробно, очень узко-специально. Впрочем, мы насладились)
"Фрегат "Паллада" Ивана Гончарова - чудо чудесное. Это просто-таки блистательный анекдот истории русско-японских отношений, мучительно-выматывающая борьба на голландском кто кого перехитрит, переубедит, перетормозит. Гончаров - русский барин и сноб, с удивлением взирающий на странных "туземцев", которые ни за что и ни в какую не желают принимать чудеса цивилизованного европейского мира, и хотя писатель разглядывал Японцев только в подзорную трубу, он тем не менее делал порой точные выводы. И ведь чем больше Японии узнаешь, тем больше думаешь: а ведь прав был, стервец! Мне все чаще хочется его цитировать. Но сперва немного истории и пересказа в айиной интерпретации.
Во второй половине 19 века Япония была лакомым куском для многих европейских стран, ищущих новые рынки. Одновременно к ней и Россия и США направили свои эскадры. это и заставило Ивана Гончарова покинуть належанный диван и отправиться черт знает насколько и черт знает куда, ибо назначили его секретарем к адмиралу Путятину, командующего русскими кораблями. Цель путешествия была - заключить задружиться с закрытой Японией, подписать договоры о дружбе и сотрудничестве. Через 10 месяцев русская эскадра достигла долгожданных берегов и тут все и началось. Японцы дружить и знакомиться не желали, за любой мелочью отправляли писать письма в Эдо, примерно так:
-Дайте нам пресной воды
-Надо писать в Эдо. а ответ не может придти скоро...
-Дайте нам хотя бы еды.
-Надо писать в Эдо...
-Мы хотим встретиться с губернатором
-Надо писать в Эдо...
Но каждый день посылали своих чиновников на русские корабли, иногда по два-три раза в день. Те прибывали одни. с друзьями. с друзьями своих друзей, с друзьями друзей своих друзей, в итоге все Нагасаки перебывало на борту "Паллады". Разглядывали пушки, матросов, офицеров, бесконечно пили чай с русскими сладостями. Сходить на берег иноземцам было запрещено под стразом смертной казни, поэтому за полгода топтания возле японских берегов наши были в самом Нагасаки только три раза - ужинали у губернатора, когда ответ из Эдо наконец пришел. Японцы мотали русским нервы, вытягивали кишки и изводили своей бюрократией. Но наши были упорны и упрямы. В это же время американцы, такие американцы - минуя Нагасаки, прошли прямо к Эдо и развернули на столицу борта с пушками и сказали: ща пальнем! Японцы быстро им все подписали - без всяких проволочек и "осадного сидения".
Итак любимые цитаты))) Жирным - то,что лично мне очччч нравится. Я умиляюсь прямо на эгоистическое самомнение Гончарова и искреннейшее убеждение в собственном превосходстве)))))

читать дальше
Вот достигается наконец цель десятимесячного плавания, трудов. Вот этот запертой ларец, с потерянным ключом, страна, в которую заглядывали до сих пор с тщетными усилиями склонить, и золотом, и оружием, и хитрой политикой, на знакомство. Вот многочисленная кучка человеческого семейства, которая ловко убегает от ферулы цивилизации, осмеливаясь жить своим умом, своими уставами, которая упрямо отвергает дружбу, религию и торговлю чужеземцев, смеется над нашими попытками просветить ее и внутренние, произвольные законы своего муравейника противоставит и естественному, и народному, и всяким европейским правам, и всякой неправде...


Они знают только голландский язык и употребляются для сношений с голландцами, которые, сидя тут по целым годам, могли бы, конечно, и сами выучиться по-японски. Но кто станет учить их? Это запрещено под смертною казнью. По-китайски японцы знают все, как мы по-французски, как шведы по-немецки, как ученые по-латыне. Пишут и по-японски, и по-китайски, но только произносят китайские письмена по-своему. Вообще всё: язык, вера их, обычаи, одежда, культура и воспитание - всё пришло к ним от китайцев...


Я наконец ушел и лег спать, но долго еще мерещились мне женоподобные приседающие японцы, их косы, кофты, и во сне преследовал долетавший до ушей крик "Оссильян, оссильян!"...


Подали, по обыкновению, чаю, потом всё сладкое, до которого японцы большие охотники, пирожков, еще не помню чего, вино, наливку и конфекты. Японцы всматривались во всё, пробовали всего понемножку и завертывали в бумажку то конфекту, то кусочек торта, а Льода прибавил к этому и варенья и всё спрятал в свою обширную кладовую, то есть за пазуху: "детям", - сказал он нам.
Не думайте, чтоб в понятиях, словах, манерах японца (за исключением разве сморканья в бумажки да прятанья конфект; но вспомните, как сморкаются две трети русского народа и как недавно барыни наши бросили ридикюли, которые наполнялись конфектами на чужих обедах и вечерах) было что-нибудь дикое, странное, поражающее европейца. Ровно ничего: только костюм да действительно нелепая прическа бросаются в глаза. Во всем прочем это народ, если не сравнивать с европейцами, довольно развитой, развязный, приятный в обращении и до крайности занимательный своеобразностью воспитания....

Всё занимало их, и в этом любопытстве было много наивного, детского, хотя японцы и удерживались слишком обнаруживаться...


Промахнувшись раз, японцы стали слишком осторожны: адмирал сказал, что, в ожидании ответа из Едо об отведении нам места, надо свезти пока на пустой, лежащий близ нас, камень хронометры для поверки. Об этом вскользь сказали японцам: что же они? на другой день на камне воткнули дерево, чтоб сделать камень похожим на берег, на который мы обещали не съезжать. Фарсёры!..

Не подумайте, чтоб там поразила нас какая-нибудь нелепая пестрота, от которой глазам больно, груды ярких тканей, драгоценных камней, ковров, арабески - всё, что называют восточною роскошью, - нет, этого ничего не было. Напротив, всё просто, скромно, даже бедно, но всё странно, ново: что шаг, то небывалое для нас...


Еще 5, 6 и 7 сентября ежедневно ездили к нам гокейнсы договариваться о церемониале нашего посещения. Вы там в Европе хлопочете в эту минуту о том, быть или не быть, а мы целые дни бились над вопросами: сидеть или не сидеть, стоять или не стоять, потом как и на чем сидеть и т. п. Японцы предложили сидеть по-своему, на полу, на пятках. Станьте на колени и потом сядьте на пятки - вот это и значит сидеть по-японски. Попробуйте, увидите, как ловко: пяти минут не просидите, а японцы сидят по нескольку часов. Мы объявили, что не умеем так сидеть; а вот не хочет ли губернатор сидеть по-нашему, на креслах? Но японцы тоже не умеют сидеть по-нашему, а кажется, чего проще? С непривычки у них затекают ноги. Припомните, как угощали друг друга Журавль и Лисица, - это буквально одно и то же...
У нас стали думать, чем бы оказать им внимание, чтоб смягчить отказы, и придумали сшить легкие полотняные или коленкоровые башмаки, чтоб надеть их, сверх сапог, входя в японские комнаты. Это восточный обычай скидать обувь: и японцам, конечно, должно понравиться, что мы не хотим топтать их пола, на котором они едят, пьют и лежат. Пошла суматоха: надо было в сутки сшить, разумеется на живую нитку, башмаки. Всех заняли, кто только умел держать в руках иглу...


Мы с любопытством смотрели на великолепные берега пролива, мимо которых ехали. Я опять не мог защититься от досады, глядя на места, где природа сделала с своей стороны всё, чтоб дать человеку случай приложить и свою творческую руку и наделать чудес, и где человек ничего не сделал. Вон тот холм, как он ни зелен, ни приютен, но ему чего-то недостает: он должен бы быть увенчан белой колоннадой с портиком или виллой с балконами на все стороны, с парком, с бегущими по отлогостям тропинками. А там, в рытвине, хорошо бы устроить спуск и дорогу к морю да пристань, у которой шипели бы пароходы и гомозились люди. Тут, на высокой горе, стоять бы монастырю с башнями, куполами и золотым, далеко сияющим из-за кедров, крестом. Здесь бы хорошо быть складочным магазинам, перед которыми теснились бы суда с лесом мачт...


Все они отличаются чистотой и опрятностью, как в своей собственной персоне, так и в платье. Как бы в этой густой косе не присутствовать разным запахам, на этих халатах не быть пятнам? Нет ничего. Не говорю уже о чиновниках: те и опрятно и со вкусом одеты; но взглянешь и на нищего, видишь наготу или разорванный халат, а пятен, грязи нет. Тогда как у китайцев, например, чего не натерпишься, стоя в толпе! Один запах сандального дерева чего стоит! от дыхания, напитанного чесноком, кажется, муха умрет на лету. От японцев никакого запаха. Глядишь на голову: через косу сквозит бритый, но чистый череп; голые руки далеко видны в широком рукаве: смуглы, правда, но все-таки чисты. Манеры у них приличны; в обращении они вежливы - словом, всем бы порядочные люди, да нельзя с ними дела иметь: медлят, хитрят, обманывают, а потом откажут. Бить их жаль. Они такой порядок устроили у себя, что если б и захотели не отказать или вообще сделать что-нибудь такое, чего не было прежде, даже и хорошее, так не могут, по крайней мере добровольно. Например: вот они решили, лет двести с лишком назад, что европейцы вредны и что с ними никакого дела иметь нельзя, и теперь сами не могут изменить этого. А, уж конечно, они убедились, особенно в новое время, что если б пустить иностранцев, так от них многому бы можно
научиться: жить получше, быть посведущее во всем, сильнее, богаче...


В глубине зал сидели, в несколько рядов, тесной кучей, на пятках человеческие фигуры в богатых платьях, с комическою важностью. Ни бровь, ни глаз не шевелились. Не слышно и не видно было, дышат ли, мигают ли эти фигуры, живые ли они, наконец? И сколько их! Вот целые ряды в большой комнате; вот две массивные фигуры седых стариков посажены в маленьком проходе, как фарфоровые куклы; далее тянутся опять длинные шеренги. Тут и молодые и старые с густыми и жиденькими косичками, похожими на крысий хвост. Какие лица, какие выражения на них! Ни одна фигура не смотрит на нас, не
следит с жадным любопытством за нами, а ведь этого ничего не было у них сорок лет, и почти никто из них не видал других людей, кроме подобных себе. Между тем все они уставили глаза в стену или в пол и, кажется, побились об заклад о том, кто сделает лицо глупее. Все, более или менее, успели в этом; многие, конечно, неумышленно...


Впрочем, в их уважении к старшим я не заметил страха или подобострастия: это делается у них как-то проще, искреннее, с теплотой, почти, можно сказать, с любовью, и оттого это не неприятно видеть. Что касается до лежанья на полу, до неподвижности и комической важности, какую сохраняют они в торжественных случаях, то, вероятно, это если не комедия, то балет в восточном вкусе, во всяком случае спектакль, представленный для нас. Должно быть, и японцы в другое время не сидят точно одурелые или как фигуры воскового кабинета, не делают таких глупых лиц и не валяются по полу, а обходятся между собою проще и искреннее, как и мы не таскаем же между собой везде караул и музыку. Так думалось мне, и мало ли что думалось!..


Обычай сидеть на пятках происходит у них будто бы, как я читал где-то, оттого, что восточные народы считают неприличным показывать ноги, особенно перед высшими лицами. Не думаю: по крайней мере, сидя на наших стульях, они без церемонии выказывают голые ноги выше, нежели нужно, и нисколько этим не смущаются. Пусть они не считают нас за старших, но они воздерживались бы от этого по привычке, если б она у них была. Вся разница в восточной манере сидеть от нашей произошла, кажется, от простой и самой естественной причины.
В Европе нежарко: мы ищем света и строим домы с большими окнами, сидим на возвышениях, чтоб быть ближе к свету; нам нужны стулья и столы. В Азии, напротив, прячутся от солнца: от этого окошек почти нет. Зачем же им в полупотемках громоздиться на каких-то хитро придуманных подставках, когда сама природа указывает возможность сесть там, где стоишь?..


Я видел наконец японских дам: те же юбки, как и у мужчин, закрывающие горло кофты, только не бритая голова, и у тех, которые попорядочнее, сзади булавка поддерживает косу. Все они смуглянки, и куда нехороши собой! Говорят, они нескромно ведут себя - не знаю, не видал и не хочу чернить репутации японских женщин. Их нынче много ездит около фрегата: всё некрасивые, чернозубые; большею частью смотрят смело и смеются; а те из них, которые получше собой и понаряднее одеты, прикрываются веером...


Теперь мы видим, что Нагасаки просто западня, в которую заманивают иностранцев, чтоб водить и обманывать. От столицы далеко, переговоры наскучат, гости утомятся и уйдут - вот ваша цель! Но об этом узнает вся Европа; и ни одно судно не пойдет сюда, а в Едо - будьте уверены". Кичибе опять передал и опять начал свое: "Из Едо... не получено - хо-хо-хо!... никакого..." Хоть кого из терпения выведут!


21-го приехали Ойе-Саброски с Кичибе и Эйноске. Они объявили, что наконец получен ответ из Едо! Grande nouvelle! Мы обрадовались. "Что такое? как? в чем дело?" - посыпались вопросы. Мы с нетерпением ожидали, что позовут нас в Едо или скажут то, другое... Но вот Кичибе потянул в себя воздух, улыбнулся самою сладчайшею из своих улыбок - дурной признак! "Из Едо, - начал он давиться и кряхтеть, - прислан ответ". - "Ну?" - "Что письма ваши прибыли туда... благополучно", - выговорил он наконец, обливаясь потом, как будто дотащил воз до места. "Ну?" - "Что... прибыли... благополучно!.." - повторил он. "Слышали. Еще что?" - "Еще... только и есть!" - "Это не ответ", - заметили им. Они начали оправдываться, что они не виноваты и т. п,..


Не думайте, чтобы храм был в самом деле храм, по нашим понятиям, в архитектурном отношении что-нибудь господствующее не только над окрестностью, но и над домами, - нет, это, по-нашему, изба, побольше других, с несколько возвышенною кровлею, или какая-нибудь посеревшая от времени большая беседка в старом заглохшем саду...


Верного вывода сделать нельзя с этим младенческим, отсталым, но лукавым народом.


Кажется, недалеко время, когда опять проникнет сюда слово Божие и водрузится крест, но так, что уже никакие силы не исторгнут его. Когда-то? Не даст ли Бог нам сделать хотя первый и робкий шаг к тому? Хлопот будет немало с здешним прави тельством - так прочна (правительственная) система отчуждения от целого мира!..


Всё бы еще ничего; но у третьего полномочного, у обоих губернаторов и еще у одного чиновника шелковые панталоны продолжались на аршин далее ног. Губернаторы едва шли, с трудом поднимая ноги. Эта одежда присвоена какому-то чину или должности. Вообще весь этот костюм был самый парадный, как наши полные мундиры. Глядя на фигуру стоящего в полной форме японца, с несколько поникшей головой, в этой мантии, с коробочкой на лбу и в бесконечных панталонах, поневоле подумаешь, что какой-нибудь проказник когда-то задал себе задачу одеть человека как можно неудобнее, чтоб ему нельзя было не только ходить и бегать, но даже шевелиться. Японцы так и одеты: шевелиться в этой одежде мудрено. Она выдумана затем, чтоб сидеть и важничать в ней.


Тут были также синие, фарфоровые обыкновенные чашки, всё с кушаньем, и еще небольшие, с соей. Ко всему этому поданы были две палочки.
"Ну, это значит быть без обеда", - думал я, поглядывая на две гладкие, белые, совсем тупые спицы, которыми нельзя взять ни твердого, ни мягкого кушанья. Как же и чем есть? На соседа моего Унковского, видно, нашло такое же раздумье, а может быть, заговорил и голод, только он взял обе палочки и грустно разглядывал их. Полномочные рассмеялись и наконец решили приняться за обед. В это время вошли опять слуги, и каждый нес на подносе серебряную ложку и вилку для нас.
"В доказательство того, что всё поданное употребляется в пищу, - сказал старик, - мы начнем первые. Не угодно ли открыть чашки и кушать, что кому понравится?"
"Ну-ка, что в этой чашке?" - шепнул я соседу, открывая чашку: рис вареный, без соли. Соли нет, не видать, и хлеба тоже нет.
Я подержал чашку с рисом в руках и поставил на свое место. "Вот в этой что?" - думал я, открывая другую чашку: в ней была какая-то темная похлебка; я взял ложку и попробовал - вкусно, вроде наших бураков, и коренья есть.
"Мы употребляем рис при всяком блюде, - заметил второй полномочный, - не угодно ли кому-нибудь переменить, если поданный уже простыл?"
Мы между тем переходили от чашки к чашке, изредка перекидываясь друг с другом словом. "Попробуйте, - говорил мне вполголоса Посьет, - как хорош винегрет из раков в синей чашке. Раки посыпаны тертой рыбой или икрой; там зелень, еще что-то". - "Я ее всю съел, - отвечал я, - а вы пробовали сырую рыбу?"-"Нет, где она?"- "Да вот нарезана длинными тесьмами..." - "Ах! неужели это сырая рыба? а я почти половину съел!" - говорил он с гримасой. В другой чашке была похлебка с рыбой, вроде нашей селянки. Я открыл, не помню, пятую или шестую чашку: в ней кусочек рыбы плавал в чистом совершенно и светлом бульоне, как горячая вода. Я думал, что это уха, и проглотил ложки
четыре, но мне показалось невкусно. Это действительно была горячая вода – и больше ничего.
Сосед мой старался есть палочками и возбуждал, да и мы все тоже, не одну улыбку окружавших нас японцев. Не раз многие закрывали рот рукавом, глядя, как недоверчиво и пытливо мы вглядываемся в кушанья и как сначала осторожно пробуем их. Но я с третьей чашки перестал пробовать и съел остальное без всякого анализа, и всё одной и той же ложкой, прибегая часто к рису, за недостатком хлеба. Помню, что была жареная рыба, вареные устрицы, а может быть и моллюск какой-нибудь, похожий вкусом на устрицу. О. А. Гошкевич сказывал, что тут были трепанги; я ел что-то черное, хрупкое и слизистое, но не знаю что. Попадалось мне что-то сладкое, груша кажется, облитая красным, сладким соусом, потом хрустело на зубах соленое и моченое: соленое - редька, заменяющая японцам соль. В синей фарфоровой чашке натискано было какое-то тесто, отзывавшееся яичницей, тут же вареная морковь. Потом в горячей воде плавало крылышко утки с вареной зеленью. Сзади всех подставок поставлена была особо еще одна подставка перед каждым гостем, и на ней лежала целая жареная рыба с загнутым кверху хвостом и головой. Давно я собирался придвинуть ее к себе и протянул было руку, но второй полномочный заметил мое движение. "Эту рыбу почти всегда подают у нас на обедах, - заметил он, - но ее никогда не едят тут, а отсылают гостям домой с конфектами". Одно путное блюдо и было, да и то не едят! Ох уж эти мне эмблемы да символы!..


Вообще нужна большая осторожность в обращении с ними, тем более что изучение приличий составляет у них важную науку, за неимением пока других. Еще Гвальтьери, говоря о японцах, замечает, что наша вежливость у них - невежливость, и наоборот. Например: встать перед гостем, говорит он, у них невежливо, а надо сесть. Мы снимаем шляпу в знак уважения, а они - туфли. Мы, выходя из дома, надеваем плащ, а они – широкие панталоны или юбку, которую будто бы снимают при входе в дом. (Посещая нас, они не снимали ее: не изменился ли обычай и в самой Японии со времени Гвальтьери?) Наши русые волосы и белые зубы им противны; у них женщины сильно чернят зубы; чернили бы и волосы, если б они и без того не были чернее сажи. У нас женщины в интересном положении, как это называют некоторые, надевают широкие блузы, а у них сильно стягиваются; по разрешении от бремени у нас и мать и дитя моют теплой водой (кажется, так?), а у них холодной. Не знаю, отчего Гвальтьери, приводя эти противоположности, тут же кстати не упомянул, что за обедом у них запивают кушанья, как сказано выше, горячей водой, а у нас холодной. Или это они недавно выдумали?..


Если и Японии суждено отворить настежь ворота перед иностранцами, то это случится еще медленнее; разве принудят ее к тому войной. Но и в этом отношении она имеет огромные преимущества перед Китаем. Если она переймет у европейцев военное искусство и укрепит свои порты, тогда она безопасна от всякого вторжения. Одна измена может погубить ее: то есть если кому-нибудь удастся зажечь в ней междоусобную войну, вооружить удельных князей против метрополии - тогда ей несдобровать. Но пока она будет держаться нынешней своей системы, увертываясь от влияния иностранцев, уступая им кое-что и держа своих по-прежнему в страхе, не позволяя им брать без позволения даже пустой бутылки, она еще будет жить старыми своими началами, старой религией, простотой нравов, скромностью и умеренностью образа жизни...


Японцы едят три раза в сутки и очень умеренно. Утром, когда встают, -а они встают прерано, раньше даже утра, - потом около полудня и, наконец, в 6 часов. Порции их так малы, что человеку с хорошим аппетитом их обеда недостанет на закуску. Чашки, из которых японцы едят, очень малы, а их подают неполные. В целой чашке лежит маленький кусочек рыбы, в другой три гриба плавают в горячей воде, там опять под соусом рыбы столько, что мало один раз в рот взять. И все блюда так.


Скучный народ: нельзя ничего спросить - соврут или промолчат.